1 июня — Международный день защиты детей. Не только от педофилов и от Государственной думы, но Защиты вообще, с большой буквы, то есть День попытки понимания детей.
В этот день я всегда вспоминаю какой-нибудь случай из своего детства. В прошлом году это был рассказ о встрече с прекрасным: про материализацию видения, описанного в школьном сочинении. Сегодня тоже речь пойдет об уроке русского языка и литературы, и учительница все та же.
Было это, наверное, классе в шестом, — когда по литературе проходили «Дубровского». Вера Петровна изредка практиковала у нас чтение вслух: ученик выходил к доске и по книге читал какой-то отрывок из произведения, а весь класс слушал. Читали, конечно, немногие — те, кто мог хоть как-то более-менее внятно произносить текст с листа (это, вообще, непросто).
Надо сказать, Вера Петровна женщина необычная, я это понял уже тогда в детском возрасте. Она всем своим поведением, манерой говорить выдавала в себе не учительницу, которая надевает какую-то маску строгости и равнодушия, а обычную женщину. Это было ее нормальное состояние: она не могла быть учительницей, и всегда оставалась обычным человеком.
Как сейчас помню, как-то начался урок, а она нам десятилетним рассказывает, что вчера разговаривала по телефону со своими подругами из детства или из юности. То есть она не из Иванова, из какого-то другого города, из какого не знаю. И Вера Петровна грустно так произносит:
— Они мне все по очереди и говорят: «Вера, как ты разговариваешь!». А я уже и не замечаю, совсем по-ивановски стала…
И мыслями, чувствуется, она очень далеко отсюда. Разумеется, многие учителя проговариваются о личном, но только у Веры Петровны я видел или, скорее, чувствовал нечто уж почти сокровенное, о чем с детьми не говорят. А ей, похоже, было и не с кем.
И вот мы проходим «Дубровского». Тема подходит к концу, может быть даже последний урок про него. Вера Петровна вызывает меня к своему учительскому столу читать заключительную главу.
Мизансцена такова. Я стою лицом к классу, справа от меня за своим столом сидит учительница и смотрит то на класс, то в окно, то в стол. Я хоть и читаю, но периферическим зрением вижу это и почему-то обращаю на это внимание.
Класс слушает нормально, даже вроде бы с неким интересом. Но обыкновенно. Я перелистываю страницу и краем глаза вижу, что дальше по тексту идет двустишие. Меня охватывает не то чтобы паника, но я не знаю, как это читать. А когда не знаешь, что делать, то надо поступать по правилам. То есть в данном случае петь: это была именно песня, меланхолическая и заунывная, которую пел один из разбойников. Как это читать, можно ли это просто читать — я не знал и не понимал.
Ну, я и запел. Не так чтобы во весь голос, но в соответствие со смыслом и в контексте предыдущего содержания, то есть растянуто и грустно:
«Не шуми, мати зеленая дубровушка…»
Тут же я уловил быстрый, удивленный и даже чуть испуганный взгляд Веры Петровны, который она снизу бросила на меня и сразу же уставилась в стол, опасаясь видимо реакции класса.
А класс не просто молчал, он словно задохнулся. И так-то было вроде бы тихо, но тут наступила оглушающая тишина. Было ощущение, что мои одноклассники дышать боялись. И я читал.
Прозвенел звонок — никакой реакции. Я дочитываю до какой-то логической паузы, останавливаюсь, смотрю молча на Веру Петровну, и только тогда она говорит, что, мол, все урок окончен, собирайтесь.
В абсолютной тишине класс молча собирает портфели и выходит на перемену.
Берегите детей.